Везде
К 70-летию Павловской сессии: американская историография советской психологии
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
К 70-летию Павловской сессии: американская историография советской психологии
Аннотация
Код статьи
S020595920013342-2-1
DOI
10.31857/S020595920013342-2
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Артемьева Ольга Аркадьевна 
ORCID: 0000-0002-0093-0166
Должность: Профессор кафедры социальной, экстремальной и пенитенциарной психологии
Аффилиация: Иркутский государственный университет
Адрес: Иркутск, г. Иркутск, ул. Карла Маркса, 1, Россия
Выпуск
Том 42 № 1
Страницы
122-131
Аннотация

Проведено историографическое исследование проходившей в 1950 г. знаковой для психологии сессии Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, посвященной проблемам физиологического учения академика И.П. Павлова. Противоречивый характер и неполнота представлений о сессии в историко-психологических работах отечественных исследователей при том значении, которое она имела для советской психологии, обусловливают актуальность разработки ее историографии. Проанализированы результаты сравнительно-диахронического исследования историографических представлений американских авторов о месте сессии в истории советской психологии. Приводится анализ содержания монографий Р.А. Бауэра (1952), Л. Грэхэма (1972), Л. Рамани (1973), А. Козулина (1984) и Д. Джоравски (1989), изданных в США за годы существования Советского Союза. Определяются особенности описания сессии как события научно-социальной жизни и этапа в развитии научных представлений советских психологов. Обнаружено, что при анализе интеллектуальной истории советской психологии данная сессия в большей степени оценивается положительно, тогда как при обращении к социальной истории советской психологии данная сессия оценивается в основном отрицательно. Американские исследователи представляют Павловскую сессию как событие внешне заданное и выбивающееся из единой логики развития советской психологии как науки о человеке и его психике. Вместе с тем, они вскрывают противоречие, обнаружившееся в ходе стимулированных сессией обсуждений: идеологический заказ ориентировал ученых на построение одновременно и марксистской (социологизаторской), и монистической (материалистической) психологии. Данные проведенного исследования позволяют обогатить историографию советской психологии альтернативными исследовательскими интерпретациями и свидетельствуют о перспективности разработки нового направления историко-психологическогоисследования — американской историографии советской психологии.

Ключевые слова
история психологии, советская психология, Павловская сессия, историография советской психологии, идеологические дискуссии, научная политика, научное сообщество
Источник финансирования
Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-013-00675
Классификатор
Получено
10.01.2021
Дата публикации
20.01.2021
Всего подписок
6
Всего просмотров
271
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1 ИСТОРИОГРАФИЯ ПАВЛОВСКОЙ СЕССИИ КАК ПРОБЛЕМА ИССЛЕДОВАНИЯ
2 70 лет назад в Москве проходило научное мероприятие, получившее значительный резонанс в научной жизни не только советской, но и зарубежной психологии. 28 июня – 4 июля 1950 г. состоялась объединенная сессия Академии наук СССР (АН СССР) и Академии медицинских наук СССР (АМН СССР), посвященная проблемам физиологического учения академика И.П. Павлова. В историю она вошла как Павловская сессия. Несмотря на существенное влияние, оказанное на развитие отечественной психологии в 1950–1960 гг., до сих пор Павловская сессия как событие социальной истории развития психологии не становилась предметом самостоятельного научного исследования. Вместе с тем последние достижения в методологии и истории психологии в условиях деидеологизации отечественной науки позволяют дать более взвешенную характеристику событий и итогов сессии.
3 Возможность объективного исследования хода и результатов Павловской сессии обеспечивается наличием официальных и неофициальных документов, зафиксировавших данные о ее подготовке, проведении и последовавших событиях. Доступен стенографический отчет о ходе сессии [8]. 734 страницы печатного тома представляют краткое приветствие товарищу И.В. Сталину; вступительные слова президента АН СССР С.И. Вавилова и вице-президента АМН СССР И.П. Разенкова; тексты установочных докладов академика К.М. Быкова и профессора А.Г. Иванова-Смоленского, 82 состоявшихся выступлений; заключительные слова А.Г. Иванова-Смоленского, К.М. Быкова и С.И. Вавилова; итоговое постановление научной сессии, а также тексты 51 несостоявшегося выступления1.
1. Из общего числа докладов психологами подготовлено четыре: Б.М. Теплова, С.Л. Рубинштейна, В.Н. Колбановского и А.Р. Лурии.
4 Также доступно англоязычное издание материалов сессии, вышедшее в Москве уже в 1951 г. [20]. Подготовка и публикация перевода материалов сессии для распространения за пределами СССР стало исключением из правил “изоляционистской” “сталинской” научной политики. В сокращенное издание материалов объемом 174 страницы были включены наиболее значимые для организаторов сессии тексты. Среди них: приветствие И.В. Сталину; речи С.И. Вавилова и И.П. Разенкова; ответы на вопросы, поднятые в ходе дискуссии; постановление сессии. Однако основная часть изданных материалов — 120 страниц — была посвящена докладам К.М. Быкова и А.Г. Иванова-Смоленского, одобренных постановлением сессии2.
2. Данное издание до сих пор цитируется в зарубежных учебниках по истории психологии (см., напр., [21]).
5 Кроме материалов сессии, значительного массива накопленных и систематизированных материалов историко-научного и историографического характера, в арсенале современного исследователя Павловской сессии имеется целый ряд новых методологических принципов и установок — критического самоосмысления дисциплины [15], системности, конструктивно-позитивного анализа истории психологии, перспективной ориентированности историко-психологического познания и др. [6], учета латентных изменений культуры [5] и др. Это позволяет осмыслить значение Павловской сессии в более широком гносеологическом, эпистемологическом и социальном контекстах.
6 В советской историографии психологии ход и результаты Павловской сессии представлены в монографиях А.В. Петровского [9], Е.А. Будиловой [3] и А.А. Смирнова [12], посвященных истории советской психологии. Однако, в отличие от ряда научных съездов и дискуссий, проходивших в советской психологии, собственно Павловской сессии в этих работах не посвящено ни одного параграфа. Иначе говоря, сама по себе сессия не рассматривается как рубежное событие в истории отечественной психологии. В постсоветской историографии сессия чаще оценивается в негативном ключе и в контексте “репрессивной сталинской научной политики” [11]. Более взвешенный подход реализован в коллективной монографии, подготовленной сотрудниками Института психологии РАН “Психологическая наука в России XX столетия: проблемы теории и истории” (1997) [10]. В современной отечественной историографии психологии сессия чаще рассматривается как испытание или вызов. Способность его преодоления, готовность отстоять дисциплинарный статус психологии определяется как критерий зрелости научного сообщества [1, 2]. Противоречивый характер и неполнота представлений о сессии в работах отечественных исследователей обуславливают актуальность дальнейшей разработки ее историографии.
7 Специфичная палитра взглядов на события и значение Павловской сессии отличает работы зарубежных исследователей. Образ советской психологии и отдельных событий ее истории, сложившийся у представителей несоветской науки, лишен влияния авторитетов и традиций развития отечественной психологии. Хотя этот образ и нельзя считать свободным от всякой идеологизации, он все же не подчиняется авторитету советской идеологии. И в этом смысле помогает дополнить представления о Павловской сессии, изложенные в работах советских ученых; что позволит осуществить более полную рефлексию истории отечественной психологии, роли ее деятелей и результатов.
8 За рубежом наиболее продуктивно проблемы советской психологии изучались американскими исследователями. Институциализация исследований советской науки пришлась на послевоенный период. Так, в 1948 г. при Гарвардском университете был создан Центр русских исследований (The Russian Research Center). Одним из первых результатов его работы стала публикация в 1952 г. монографии Рэймонда А. Бауэра (Raymond A. Bauer) “Новый человек в советской психологии”. В последующие десятилетия существования советской психологии в США были изданы еще четыре специализированные монографии: Лорена Грэхэма (Loren R. Graham) (1972), Левия Рамани (Levy Rahmany) (1973), Алекса Козулина (Alex Kozulin) (1984) и Дэвида Джоравски (David Joravsky) (1989).
9 Какое место в американской историографии советской психологии отводилось Павловской сессии? Что именно из связанных с ней событий нашло отражение на страницах монографий, изданных в США? Как представлялось научное сообщество советских психологов американскими авторами на этом этапе развития науки в СССР? Что определялось в качестве причин организации сессии? Что — в качестве результатов и следствий? Как менялись историографические представления авторов?
10 “НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ” Р.А. БАУЭРА (1952)
11 Книга Рэймонда А. Бауэра “Новый человек в советской психологии” [14] впервые вышла еще при жизни И.В. Сталина, и выдержала три издания. Работа посвящена влиянию марксизма и сталинской научной политики на советское учение о человеке, в основном в 1920–1930-х гг. Современная Р.А. Бауэру советская психология 1940–1950 гг. рассматривается как результат критического осмысления “накопленного арсенала мировых психологических знаний в преломлении к общим задачам новой советской цивилизации” [14, c. 151].
12 От последующих работ монографию Р.А. Бауэра отличает представленный в ней взгляд современника на события Павловской сессии. Обращение к учению И.П. Павлова на июньской сессии 1950 г. автор связывает с “революцией” в советской лингвистике [14, с. 170]. А точнее, с публикацией в “Правде” накануне сессии статьи И.В. Сталина “Относительно марксизма в языкознании” [13].
13 Пытаясь определить объективные причины обращения к наследию И.П. Павлова, Р.А. Бауэр обращается к его учению, анализирует научные статьи в журналах 1950–1951 гг. Однако изданные материалы самой сессии он подробно не рассматривает. В итоге автор делает вывод о том, что хотя “агитация” и ведется от имени И.П. Павлова, участники обсуждения апеллируют к малоизвестным положениям работ ученого. В частности, он отмечает “не слишком успешные попытки” сформулировать критические предписания павловского учения в отношении психологии, противоречащие известному представлению И.П. Павлова о независимом статусе психологии [14, c. 174].
14 Р.А. Бауэр вскрывает противоречия между призывом к физиологизации психологии, и основными положениями советской идеологии и философии об отношениях идеологической и социополитической надстройки над экономическим базисом [14, c. 172]. Обнаруживает, что “советские теоретики пытаются одновременно достичь различных целей, предъявляющих противоречивые требования к теории” [14, c. 173–174]. С одной стороны, утверждается верность принципам материализма и детерминизма, с другой, подчеркивается доминирующая роль сознания, способности человека к познанию реальности.
15 В целом, Р.А. Бауэр вынужден признать, что истинный, научный смысл “воскрешения” павловских идей в психологии остается для него неясным. Хотя в своей книге он и пишет о роли идеологии в развитии советской науки и общества, в отношении Павловской сессии это влияние он отчетливо не артикулирует, оставляя читателям самим додумываться о причинах отмеченного противоречия теоретических установок советских ученых. В целом же характеристика Павловской сессии, данная американским исследователем одним из первых, в 1952 г., лишена как положительных, так и отрицательных оценок.
16 “НАУКА И ФИЛОСОФИЯ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ” Л.Р. ГРЭХЭМА (1972)
17 Следующая обобщающая работа, посвященная истории советской психологии, в США была издана Лореном Р. Грэхэмом в 1972 г. В своей книге “Наука и философия в Советском Союзе” [16], дополненной и опубликованной на русском языке под заглавием “Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе” (1991) [4], он решает более масштабную задачу. Л.Р.Грэхем прослеживает влияние идеологии на развитие гуманитарных и естественных наук в СССР. Конкретно, Павловская сессия представляется им в контексте послевоенного “усиления идеологического давления на науку” [4, c. 179]. В качестве причин последнего он рассматривает, прежде всего, “особенности характера и личности самого Сталина”. Кроме того, отмечает “напряженность, характерную для международных отношений того времени”, и “наличие механизмов, позволявших Сталину оказывать влияние на развитие научных исследований в стране” [там же].
18 В отличие от Р.А. Бауэра, Л.Р. Грэхэм обращается к конкретным выступлениям. Он сожалеет, что в англоязычную версию изданных материалов не вошли тексты докладов П.К. Анохина, И.С. Бериташвили, Л.А. Орбели и других ученых, высказывавших несогласие с официальной позицией. Кроме этого, автор представляет оценки, данные А.В. Петровским в книге “История советской психологии. Формирование основ психологической науки” (1967) [9]. К ним относится, в частности, обвинение сталинизма во влиянии на развитие психологической науки, в необоснованном стремлении “ликвидировать” психологию, заменив ее павловской физиологией, а самой советской психологии после сессии 1950 года — в “догматизме”. При этом Л.Р. Грэхэм озвучивает вопрос об ответственности за события 1950-х годов — самого И.В. Сталина или “системы, господствовавшей в советском обществе и позволявшей ему осуществлять подобное давление, в том числе и на науку” [4, с. 180] и отмечает, что А.В. Петровский уклоняется от ответа на этот вопрос.
19 Имея возможность оценить последствия Павловской сессии с позиций исторической ретроспективы, автор также приводит результаты Всесоюзного совещания по философским вопросам высшей нервной деятельности и психологии, прошедшего в 1962 г. И, пожалуй, именно этот анализ составляет основную ценность освещения проблем, поднятых во время сессии, в монографии Л.Р. Грэхэма; поскольку он позволяет обратиться к процессуальному аспекту развития психологии и решения психофизиологической проблемы, проследить влияние сессии 1950 г. на развитие науки в последующие годы и десятилетия.
20 Среди проблем, наиболее активно обсуждавшихся в ходе совещания 1962 г., Л.Р. Грэхэм выделяет две основные. Первая проблема касалась вопросов возможности и актуальности развития именно павловского подхода, использования и наполнения терминов “рефлекторная дуга” и “высшая нервная деятельность”.
21 Вторая проблема касалась определения сознания. Основная коллизия, по мнению автора, сводилась к критике группы философов, объединившихся вокруг С.Л. Рубинштейна. В конце 1950-х гг. из опасения “впасть в дуализм” они разработали “компромиссную” формулировку, согласно которой “рефлекторная деятельность рассматривалась как одновременно физиологическая и психологическая” [4, с. 200]. При этом областью физиологического изучения оказывался онтологический аспект рефлекторной деятельности (материальные основы психической деятельности), а областью психологического исследования — ее эпистемологический аспект (отражение внешних условий во внутренних состояниях). С одной стороны, эта позиция была атакована физиологами, несогласными с “компромиссным” определением рефлекторной деятельности как психической. С другой — рядом психологов и философов, не желавших отождествлять психическую деятельность с рефлекторной.
22 Данное описание совещания 1962 г. в связи с решением основных вопросов Павловской сессии, появилось в книге Л.Р. Грэхэма в том же 1972 г., когда в СССР вышла монография Е.А. Будиловой “Философские проблемы в советской науке”. И Е.А. Будилова, и Л.Р. Грэхэм посвятили совещанию 1962 г. в своих книгах специальные параграфы. Предшествующие и последовавшие работы других историков советской психологии обеих стран таких параграфов лишены. Оба автора представляют совещание как итоговое событие в решении проблемы соотношения физиологического и психического в советской науке (см.: [3, с. 237]). При анализе хода совещания они отмечают наличие целого спектра подходов к определению природы психического. Это может рассматриваться как свидетельство плодотворной исследовательской деятельности разных коллективов советских ученых и философов по разработке психофизиологической проблемы, заостренной в ходе Павловской сессии.
23 В целом “в интеллектуальном отношении” Павловская сессия оценивается Л.Р. Грэхэмом как представляющая “меньший интерес”, нежели совещание 1962 г., в результате которого в Советском Союзе были “возрождены подлинно научные исследования в области психологии и физиологии” [3, с. 178]. Сама Павловская сессия описывается им как пример идеологического давления, “одна из самых мрачных страниц истории советской науки” [4, с. 178]. В то время как Р.А. Бауэр в книге 1952 г. неопределенно отзывался о причинах сессии, Л.Р. Грэхэм в 1972 г. указывает на ответственность за ее проведение И.В. Сталина и поддерживавшей его “системы”, позволявшей осуществлять идеологическое давление на науку3. Конкретные ученые, научные коллективы и научное сообщество выводятся за рамки этой системы.
3. Нельзя не отметить, что книга Л.Р. Грэхэма, в отличие от первого издания работы Р.А. Бауэра, была издана уже после ХХ съезда Коммунистической партии Советского союза 1956 г., развенчавшего культ личности И.В. Сталина.
24 “СОВЕТСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ: ФИЛОСОФСКИЕ, ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ” Л. РАМАНИ (1973)
25 В отличие от первых двух работ книга, вышедшая в 1973 г., написана эмигрантом из социалистической Румынии Левием Рамани [19]. Она посвящена скорее интеллектуальной, чем социальной истории психологии. Основное внимание уделяется научным идеям, а не контексту их развития.
26 Содержание павловского учения, его значение для развития нейрофизиологии, нейрокибернетики, этологии и психологии в 1920–1960-х гг. в СССР рассматривается в главе “Природа психического”. В качестве основной научной задачи сессии Л. Рамани обозначает формулирование предмета психологии, определение природы психического на основе диалектического материализма и “павловских принципов” [19, c. 61]. Материалы сессии Л. Рамани специально не анализирует и даже не приводит в списке литературы, хотя и ссылается на другие публикации участников сессии и материалы дискуссий: “Учение Павлова и философские вопросы психологии” (1952) и “Философские вопросы физиологии высшей нервной деятельности и психологии” (1963).
27 Для определения социального контекста Павловской сессии Л. Рамани обращается к оценкам, данным в 1960-х гг. американскими и советскими авторами. Прежде всего, он упоминает о кампании по борьбе с космополитизмом, ссылается на мнение Р. Такера об инициации сессии самим И.В. Сталиным и определяет ее как “составную часть движения за создание чистой советской марксистской науки” [19, c. 60]. Также автор цитирует слова М.Б. Митина, Е.В. Шороховой и В.М. Каганова о влиянии на ход сессии культа личности, ее догматическом, нетолерантном и предвзятом характере. Приводится и положительная оценка итогов сессии советскими авторами.
28 В целом же основное внимание Л. Рамани уделяет научному аспекту сессии и конструктивному значению полемики по поводу учения И.П. Павлова для определения предмета исследования советской психологии. Вместе с тем, автор продолжает линию интерпретации, заявленную в книге Л.Р. Грэхэма; склонен считать, что поднятая в ходе Павловской сессии проблема соотношения области психологического и физиологического исследования в советской психологии не могла быть успешно решена в ограниченных условиях сталинской научной политики; а получила свое конструктивное развитие лишь после осуждения культа личности, в частности, в ходе совещания 1962 г.
29 “ПСИХОЛОГИЯ В УТОПИИ: К СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ” А. КОЗУЛИНА (1984)
30 Однако не все выходцы из стран социалистического лагеря избегают давать самостоятельную оценку политическим условиям проведения Павловской сессии. Книга эмигранта из СССР Алекса Козулина, вышедшая в 1984 г., посвящена социальному аспекту развития психологии [18]. По словам автора, в послевоенные годы “в тени военных побед” и в условиях начинающейся “холодной войны” антибуржуазная риторика советской идеологии становилась все более “шовинистической” [18, c. 24], стимулируя “ксенофобию” [18, c. 49].
31 Возвышение фигуры И.П. Павлова автор связывает с поиском “великого человека” национальной науки и культуры, которого можно бы было противопоставить “фальшивым достижениям” буржуазного мира [там же]. “Осуждение Рубинштейна и других так называемых космополитов уравновешивалось геройским прославлением Павлова как образцового российского ученого” [18, c. 25]. Имя И.П. Павлова, по мнению А. Козулина, как нельзя подходило, поскольку, “он был 100-процентно русским”, в отличие от Л.С. Выготского и С.Л. Рубинштейна; никогда по-настоящему не попадал в немилость, как К.Н. Корнилов и другие; и при этом его научные достижения никогда не ставились под вопрос [18, c. 49]. Такое прославление автор называет хорошо спланированной идеологической акцией партийного философа-идеолога М.Б. Митина, начатой еще в 1943 г., для представления И.П. Павлова как отца русской науки4.
4. Сам М.Б. Митин, кстати, на сессии не выступал.
32 Анализируя влияние самой сессии, А. Козулин говорит об опасности, нависшей над психологией, когда физиологи во главе с А.Г. Ивановым-Смоленским оспаривали само право психологии на существование как самостоятельной дисциплины. Реакция психологов-участников дискуссии на “угрозу тотальной физиологизации поведенческих исследований” определяется автором как “оборонительная позиция” [18, c. 26].
33 Следующим, после Павловской сессии, событием в истории нападок на психологию А. Козулин называет публикацию в “Правде” от 5 февраля 1951 г. В ней советские психологи жестко критиковались за недостаточное влияние на социалистическое развитие страны и призывались к активному включению в свой научный арсенал лингвистических идей И.В. Сталина.
34 В качестве отклика на оказываемое давление рассматривается созыв Всесоюзного совещания по психологии (1952), в ходе которого, по саркастическому замечанию автора, у советских психологов в очередной раз “появился шанс признать свои прежние ошибки и дать клятву верности павловскому наследию и сталинской концепции лингвистики” [18, c. 26]. С.Л. Рубинштейн, А.А. Смирнов, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, П.Я. Гальперин, Б.М. Теплов, Б.Г. Ананьев “поспешили” обвинить друг друга в серьезных “отклонениях” от предписанной идеологии. Вместе с тем “на дисциплинарном уровне были предприняты значительные усилия по созданию единой защиты от радикальных павловцев, выступавших за отмену психологии как области самостоятельного исследования” [там же]. В итоге, психологам удалось сохранить свою самостоятельность, но ценой павловизации исследований. И только одна группа — грузинская школа психологии во главе с Д.Н. Узнадзе — могла себе позволить стоять на своем, “отвергая все обвинения в идеализме как беспочвенные” [там же].
35 В целом павловизацию советской психологии в конце 1940-х – 1950-х гг. А. Козулин, вслед за исследователями-советологами, рассматривает как заданную сверху “по прихоти Сталина” [18, c. 49]. Соответственно, и завершение этого процесса автор связывает с именем И.В. Сталина. Именно ХХ съезд Коммунистической партии определяется А. Козулиным в качестве рубежного события в истории советской психологии и ее павловизации. Согласно автору, в 1956 г. новый “партийный лидер Никита Хрущев разоблачил зверства сталинской эпохи и реабилитировал жертв чисток” [18, c. 26]. Следствием стал “ренессанс советской науки” с конца 1950-х по 1960-е годы. На страницы книг и статей вернулись некогда запрещенные имена Л.С. Выготского, И.Н. Шпильрейна и других. “После долгих лет политического давления, вынужденных покаяний и перекрестных обвинений” психологи поколения С.Л. Рубинштейна, А.Р. Лурии и А.Н. Леонтьева заняли прочные позиции в вузах и исследовательских центрах Москвы, Ленинграда, Тбилиси [18, с. 27]. После совещания 1962 г. такие ученые, как Н.А. Бернштейн, смогли представить собственные, альтернативные ортодоксальному павловскому решению, варианты развития психофизиологии.
36 Таким образом, в книге А. Козулина Павловская сессия рассматривается исключительно в негативном контексте давления сталинской партийной системы послевоенного периода на психологию в ряду других наук. Психологическое сообщество в ходе Павловской сессии и совещания 1952 г. представляется скорее, как разобщенное, а его ведущие представители — как вынужденные реализовывать ритуалы5, воспринятые из партийно-политической культуры.
5. Про перенос ритуалов внутрипартийной демократии из партийно-коммунистической культуры в академическую см. работу А.Б. Кожевникова [7].
37 “РУССКАЯ ПСИХОЛОГИЯ: КРИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ” Д. ДЖОРАВСКИ (1989)
38 В центре внимания Дэвида Джоравски — идеологический контекст становления и развития отечественной психологии в XIX–ХХ вв. Детальной характеристике личности, работ, научного пути и социального контекста развития идей И.П. Павлова посвящена глава “Павловское решение”6. Годы, предшествовавшие Павловской сессии, автор называет “временем сталинских тостов за науку, которая не боится разрушать старое и нежизнеспособное” [17, с. 400].
6. “The Pavlov Solution”.
39 Проведение самой сессии описывается в широком социально-политическом контексте борьбы с космополитизмом. Учение И.П. Павлова представляется как единственно возможная альтернатива “космополитизму” в советской психологической науке [17, с. 405]. А его пылкое обсуждение — как воплощение декларируемого Сталиным и партией требования свободного столкновения мнений для реализации “дискуссионной модели развития науки” [17, с. 406]. Поскольку Д. Джоравски интересует, прежде всего, социальный аспект развития науки, автор подробно останавливается на докладах не психологов, а физиологов — главных противодействующих фигур: с одной стороны, пленарных докладчиков К.М. Быкова и А.Г. Иванова-Смоленского, с другой — Л.А. Орбели, П.С. Купалова, П.К. Анохина и И.С. Бериташвили, прежде открыто критиковавших учение И.П. Павлова.
40 Психология определяется автором как “основной источник неопределенности на Павловской сессии”; обращение к ней сопровождалось “либо стереотипными фразами, либо умолчаниями” [17, с. 411]. Из докладов, представленных психологами, главное внимание Д. Джоравски уделяет выступлению В.Н. Колбановского. Следует согласиться с автором, что именно последний “достойно защищал с трибуны свою дисциплину” [17, с. 412]. Выступление С.Л. Рубинштейна и несостоявшееся выступление А.Р. Лурии в тот год не могли быть и не были столь смелы и уместны, как доклад В.Н. Колбановского.
41 Собственно, Д. Джоравски говорит о трех “павловских сессиях” — в нейрофизиологии (1950), психиатрии (1951) и психологии (1952). Эти “сессии” автор рассматривает как последнее за время сталинского руководства страной “нападение на науку в процессе ее идеологической унификации”, объединения [17, с. 446] на естественнонаучной платформе.
42 “Сессия” по психологии 1952 г. представляла собой совещание, организованное Академией педагогических наук СССР на пятом году ее существования. На ней, при видимом провозглашении павловского учения, никто не хотел идти по бихевиористскому пути и редуцировать психику до нервных процессов: ни “идеологический истеблишмент, осуждавший бихевиоризм как дегуманизирующую идеологию на службе капитализма”, ни творческие ученики И.П. Павлова, отошедшие от редукционистского подхода учителя в сторону корреляции психических и нейронных процессов; и меньше всего психологи [17, с. 450]. В ходе совещания, в отличие от сессии 1950 г., психологи уже не извинялись, а требовали: создать Научный совет по психологии7 и возродить профессиональный журнал, закрытый в середине 1930-х годов.
7. Речь идет о научной степени по психологии. В СССР она была введена только в 1968 г.
43 Предпринятый Д. Джоравски анализ Павловской сессии является наиболее полным из всех представленных. Сама сессия рассматривается как проявление сталинской научной политики в сфере наук о психике; и, соответственно, оценивается негативно. Обсуждение собственно психологических вопросов связывается с проведением совещания 1952 г. Отечественные психологи и научное сообщество представляются как подверженные административному давлению и, вместе с тем, активные и ответственные участники научных дискуссий, определивших судьбу психологии. Возможность повлиять на ситуацию в науке в 1950–1952 г. Д. Джоравски связывает с административным и партийным статусом конкретных психологов, а после 1953–1956 гг. — с ослаблением идеологического контроля. В целом сообщество советских психологов 1950-х гг. описывается им как зрелый субъект научной деятельности.
44 ВЫВОДЫ
45 1. При освещении событий Павловской сессии американские исследователи советской психологии используют различные виды источников: официальные документы, сборники научных статей, научные журналы. Не пренебрегают и представлением историографических взглядов советских исследователей. Возможность анализа большего количества официальных и неофициальных источников позволяет авторам поздних работ Л. Грэхэму, А. Козулину и Д. Джоравски предложить более целостное описание рассматриваемого периода развития советской психологии. 
46 2. В зависимости от понимания значения Павловской сессии для психологии, авторы предлагают разную реконструкцию событий, с ней связанных. Кто-то ограничивается представлением сессии лишь как эпизода в развитии советской психологии; ряд авторов связывает с ней последующие совещания по вопросам психологии — 1952 и 1962 гг. Американские исследователи предлагают разные “ключи” к пониманию причин организации Павловской сессии и ее влияния на состояние отечественной психологии. Главным социальным, идеологическим “ключом” является борьба с космополитизмом. С его помощью авторы объясняют усиление курса на построение самобытной отечественной науки, возвеличивание имени и учения И.П. Павлова, критику и ограничения научной деятельности С.Л. Рубинштейна. В качестве другого “ключа” предлагается личность И.В. Сталина, претендовавшего не только на организацию наук о человеке, но и на определение их философского и общенаучного фундамента. В подтверждение этой позиции авторы приводят данные об изменениях в жизни советских психологов после смерти И.В. Сталина и развенчания “культа личности”. В обоих случаях задачи, поставленные в ходе сессии, определяются как внешние по отношению к науке, навязанные ученым извне, в том числе в политических целях. Вместе с тем примеры конкретных психофизиологов и психологов, приводимые Л. Грэхэмом и Д. Джоравски, представляют читателю не пассивных жертв оказываемого давления, а компетентных участников научных и идеологических дискуссий и исследователей мирового уровня.
47 3. Выводы о значении сессии преимущественно имеют констатирующий характер, взвешены и лишены категоричности. Авторы поздних работ уделяют большее внимание социальному, идеологическому аспекту и, соответственно, дают негативные оценки вмешательству власти в развитие науки. В целом, американские исследователи не ставят задачи анализа места сессии в реализации единой логики развития советской психологии как науки о человеке и его психике. Преимущественно за рамками интерпретации остается представление о позитивной роли критики, прозвучавшей в ходе сессии, в активизации работы по осмыслению методологических основ советской психологии. Вместе с тем, Р.А. Бауэр, Л. Грэхэм и Д. Джоравски, каждый на свой лад, пишут о противоречии, обнаружившемся в ходе сессии и стимулированных ею обсуждений: идеологический заказ ориентировал советских ученых на построение одновременно и марксистской (социологизаторской, идеалистической), и монистической (биологизаторской, материалистической) психологии.
48 4. Обращение к результатам объективного системного исследования хода и итогов Павловской сессии американских ученых позволяет не только уточнить представления о социальном и научно-социальном контексте развития советской психологии в послевоенный период, но и определить перспективы дальнейшей разработки истории советской психологии, свободной как от просоветской, так и от антисоветской идеологизации. Выводы проведенного исследования позволяют говорить о перспективности разработки нового направления историко-психологического исследования — американской историографии советской психологии. Это позволит обогатить историографию советской психологии альтернативными исследовательскими интерпретациями, обеспечить реализацию принципов объективности, критического самоосмысления дисциплины, перспективной ориентированности историко-психологического познания и расширить сферу применения принципа системности в истории психологии.

Библиография

1. Артемьева О.А. Научное сообщество как субъект научной деятельности // Психологический журнал. 2015. Т. 36. № 4. С. 67–75.

2. Артемьева О.А. “Оружием критики” (Анализ рецензий отечественных психологов первой половины ХХ столетия) // Вопросы психологии. 2015. № 1. С. 123–132.

3. Будилова Е.А. Философские проблемы в советской науке. М.: Наука, 1972.

4. Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. Пер. с англ. М.: Политиздат, 1991.

5. Гусельцева М.С. Изучение идентичности в контексте культуры: методология латентных изменений // Психологические исследования. 2018. № 58. С. 2.

6. Кольцова В.А. Теоретико-методологические основы истории психологии. М.: Изд-во “Институт психологии РАН”, 2004.

7. Кожевников А.Б. Игры сталинской демократии и идеологические дискуссии в советской науке: 1947-1952 гг.// ВИЕТ. 1997. № 4. С. 26–58.

8. Научная сессия, посвященная проблемам физиологического учения академика И.П. Павлова. 28 июня – 4 июля 1950 г. Стенографический отчет. М.: Издательство Академии наук СССР, 1950.

9. Петровский А.В. История советской психологии. Формирование основ психологической науки. М.: Просвещение, 1967.

10. Психологическая наука в России XX столетия: проблемы теории и истории / отв. ред. А.В. Брушлинский. М.: Изд-во Ин-та психологии РАН, 1997.

11. Репрессированная наука / Сост. А.И. Мелуа, В.М. Орел; под общ. ред. М.Г. Ярошевского. Л.: Наука, 1991.

12. Смирнов А.А. Развитие и современное состояние психологической науки в СССР. М.: Педагогика, 1975.

13. Сталин И.В. Относительно марксизма в языкознании // Правда. 1950. 20 июня. С. 3–5.

14. Bauer R.A. The New Man in Soviet Psychology. 3rd ed. Cambridge: Harvard University Press, 1968.

15. Gergen K.J. Toward a Postmodern Psychology // Psychology and Postmodernism / Ed. by S. Kvales. L.: Sage Publications, 1994. P. 17–30.

16. Graham L.R. Science and Philosophy in the Soviet Union. N.Y.: Knopf, 1972.

17. Joravsky D. Russian Psychology. A Critical History. Oxford: Basil Blackwell, 1989.

18. Kozulin A. Psychology in Utopia: Toward a Social History of Soviet Psychology. Cambridge (Mass.); L.: The MIT Press, 1984.

19. Rahmani L. Soviet Psychology. Philosophical, Theoretical and Experimental Issues. N.Y.: International Universities Press, 1973.

20. Scientific Session on the Physiological Teaching of Academician I.P. Pavlov. M., 1951.

21. Woody W.D., Viney W. A History of Psychology: The Emergence of Science and Applications. 6th Edition. N.Y.: Routledge, 2017.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести