Везде
В.В. Струве и Институт истории искусств (к истории концепции социальной революции в древнем Египте)
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
В.В. Струве и Институт истории искусств (к истории концепции социальной революции в древнем Египте)
Аннотация
Код статьи
S032103910002915-9-1
DOI
10.31857/S032103910002915-9
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
  Ананьев Виталий Геннадьевич
ORCID: 0000-0001-7413-6339
Должность: Старший преподаватель
Аффилиация: Санкт-Петербургский государственный университет
Адрес: Российская Федерация, Санкт-Петербург
Выпуск
Том 78 Выпуск 4
Страницы
970-987
Аннотация

В статье представлена стенограмма устного выступления крупнейшего отечественного востоковеда первой половины XX в. В.В. Струве «Музей Древнего Востока в социологическом освещении» на заседании Музейной секции Комитета социологического изучения искусства Института истории искусств 16 июня 1925 г., в котором Струве ведет полемику о принципах музейной работы при обращении к древневосточному материалу. Авторы реконструируют контекст, в котором оно было составлено. Это выступление, в котором была сформулирована идея о социальных революциях в древнем Египте, предшествует наиболее ранним печатным выступлениям Струве с идеей социальной революции в древнем Египте. Оно ставится в контекст развития советского востоковедения первой половины 1920-х годов, в частности полемики В.В. Струве с С.Я. Лурье по данному вопросу.

Ключевые слова
востоковедение, В.В. Струве, С.Я. Лурье, музеи, архивы, древний Египет, социальная революция
Источник финансирования
Работа выполнена при поддержке Российского научного фонда (грант № 18-18-00367 «Всеобщая история в системе советской науки, культуры и образования в 1917–1947 гг.»).
Классификатор
Получено
23.01.2019
Дата публикации
23.01.2019
Всего подписок
10
Всего просмотров
817
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать   Скачать pdf
1

Изыскания В.В. Струве о социальной революции

будут очень удобны и ценны в книге,

но в музее... им нет места.

Ф.И. Шмит
2 Василий Васильевич Струве (1889–1965) – безусловно, наиболее влиятельная фигура в советском востоковедении первой половины XX в. и одна из наиболее значимых в отечественной исторической науке в целом. И содержание предложенных им научных концепций, и обстоятельства их формирования в общем социокультурном контексте эпохи продолжают вызывать пристальный интерес исследователей1. Вместе с тем не все стороны его научной биографии изучены достаточно хорошо. В частности, практически не привлекали внимания исследователей его связи с Государственным Эрмитажем и Институтом истории искусств – двумя чрезвычайно значимыми интеллектуальными центрами Петрограда – Ленинграда 1920-х годов, с которыми Струве был самым непосредственным и тесным образом связан в начальный период своей научной деятельности. Публикуемый ниже документ (выступление В.В. Струве на заседании Музейной секции Комитета социологического изучения искусства Института истории искусств), ранее также не привлекавший внимания исследователей и лишь однажды частично использованный нами в более ранней публикации2, позволяет несколько приблизиться к заполнению данной лакуны. Он, однако, нуждается в контекстуализации.
1. Krikh 2016; 2017.

2. Ananiev 2011.
3 Сотрудником Института истории искусств (далее – Институт), основанного графом В.П. Зубовым в его же собственном особняке на Исаакиевской площади в 1912 г. по образцу одноименного немецкого института во Флоренции, с тем чтобы стать первым в России «центром для изучения истории искусств в точном значении этого понятия»3, Струве оказался, вероятно, благодаря О.Ф. Вальдгауеру4. Не беремся утверждать вслед за Е.В. Мавлеевым, что они были «давнишними приятелями»5, но определенно хорошо знали друг друга по совместной работе в Эрмитаже.
3. ОР РНБ. Ф. 585. Оп.1. Д. 5214. Л. 1.

4. Об истории Института см. Sepman 2003; о закрытии Института см. обстоятельное исследование Kumpan 2014, 8–128. История отношений Струве и Вальдгауера пока не может быть реконструирована ввиду недостатка источников. Их переписка (если она, конечно, велась) в научный оборот не введена. В архивном фонде Вальдгауера (Архив ГЭ. Ф. 6) сохранилось всего два письма Струве, датированных 1929 г., т.е. периодом более поздним, чем рассматриваемый. Фонд Струве, переданный в СПбФ АРАН, не описан и недоступен для исследователей.

5. Mavleev 2005, 34.
4 Вальдгауер еще в 1904 г. стал там кандидатом на классную должность, с 1913 г. был хранителем, а с 1918 г. – заведующим Отделения (Отдела) древностей6. Струве же, с 1914 г. начав работу в Отделении классического Востока, в 1918 г. стал ассистентом Отдела древностей, а в 1919 г. – помощником хранителя Отделения Древнего Востока7. В связи с отсутствием самого хранителя, В.С. Голенищева, еще в 1915 г. уехавшего в Египет8, Струве в том же январе 1919 г. был избран временно исполняющим обязанности хранителя9, а с 1920 г. и хранителем Отделения, получившего теперь наименование Отделения классического Востока10. Таким образом, с 1914 г. они работали не только в одном музее, научный штат которого тогда был не так уж и велик, но и фактически в одном его структурном подразделении.
6. Kachalina, Marishkina, Yakovleva 2004, 31.

7. Kachalina, Marishkina, Yakovleva 2004, 142.

8. Kachalina, Marishkina, Yakovleva 2004, 53.

9. Piotrovskiy 2001, 294.

10. Kachalina, Marishkina, Yakovleva 2004, 142.
5 С Институтом Вальдгауер, как и сам Зубов, бывший выпускником немецкого университета, был связан с самого момента его основания. Он входил в число ученых, читавших здесь лекции уже в первый год существования Института. Впоследствии, вспоминая «друзей, сплотившихся вокруг меня в этот первый год», Зубов одним из первых назовет именно его имя. В своих написанных и изданных уже в эмиграции мемуарах он будет вспоминать: «Молодой тогда археолог немецкой школы Оскар Фердинандович Вальдгауэр, казавшийся предназначенным для большой научной будущности и слишком рано умерший, истощенный лишениями революционных годов, – он читал по-немецки историю греческой скульптуры»11. Чтением одного только лекционного курса сотрудничество Вальдгауера с Институтом не ограничилось. В 1918 г. он стал там профессором, а вскоре возглавил его Разряд истории изобразительного искусства. Во главе этого структурного подразделения он оставался практически десять лет, вплоть до начала разгрома Института партийно-бюрократической машиной тоталитарного государства в конце 1920 – начале 1930-х годов.
11. Zubov 2004, 96–97.
6 Стремясь сформировать жизнеспособный научный коллектив, а также, что было не менее важно в условиях жесточайшего экономического кризиса первых послереволюционных лет, стараясь поддержать материально своих коллег по Эрмитажу и студентов, ряд из них Вальдгауер, вероятно, привлек к работе в Институте. В этот период здесь служили или учились (разницу между тем и другим для молодых людей в Институте понять иногда бывало достаточно сложно) Н.Д. Флиттнер, М.И. Максимова, П.Н. Шульц, А.А. Передольская, М.Э. Матье, словом, почти весь состав эрмитажного Отдела древностей.
7 Об интеллектуальном контексте этой работы будет сказано ниже, а для понимания материального измерения ее показательно, например, состоявшееся 20 августа 1919 г. собрание сотрудников Института, получавших ученый паек. На нем ученые, многие из которых уже приобрели благодаря своим трудам европейскую известность, распределяли одежду (!). В итоге, О.Ф. Вальдгауер и В.В. Струве получили по костюму, В.А. Головань и В.Н. Ракинт обзавелись обувью, а Л.А. Мацулевичу и Д.А. Шмидту досталось белье12.
12. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 35. Л. 71–71 об.
8 Работа Струве в Институте, как следует из единственного печатного отчета о его деятельности, а также сохранившихся в фонде Института делопроизводственных материалов, развивалась по нескольким направлениям. Первым было, конечно же, учебное. В 1918–1919 учебном году он начинает свое сотрудничество с Институтом с чтения курса лекций «Археология Древнего Востока» по Отделу древнего и дальневосточного искусства, на котором еще не уехавший в эмиграцию М.И. Ростовцев читает лекции на тему «История античной декоративной живописи», О.Ф. Вальдгауер – «Введение в историю античной пластики» и «Развитие стилей в вазовой живописи», а также ведет практические занятия для начинающих, М.И. Максимова разбирает «Культурные древности Греции», а молодой востоковед С.Г. Елисеев преподает «Историю китайской живописи»13.
13. Kratkiy otchet 2012, 193, 220.
9 В ходе масштабных перевыборов всего профессорского состава, прошедших здесь весной 1919 г., Струве был избран профессором Института. Перевыборы эти связаны были с увеличением числа профессур по предметам истории изобразительного искусства, и тогда же профессорами Института стали Б.В. Фармаковский, С.Г. Елисеев, И.А. Орбели, Н.Э. Радлов, И.И. Лапшин, И.И. Жарновский и Л.А. Мацулевич. Тогда же Струве включился в административную работу Института, став секретарем его Совета и членом Правления, выделенного из состава Совета «для решения и направления текущих и неотложных дел»14. В апреле 1920 г. он был старшим архивариусом Института15.
14. Kratkiy otchet 2012, 193.

15. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 82. Л. 34.
10 Занимая кафедру археологии Древнего Востока (другое название, встречающееся в источниках, кафедра искусства классического Востока), Струве в июне того же 1919 г. разработал программу лекций и практических занятий, охватывавших материал Египта, Месопотамии, Сирии, Малой Азии, Персии и Финикии16. В 1919–1920 учебном году он читал лекции на тему «Искусство и археология Месопотамии», вел семинарий «Развитие архитектурных форм египетского храма» и просеминарий, предполагавший практические занятия на памятниках Эрмитажа. В следующем 1920–1921 учебном году, сохранив тематику просеминария17, в качестве лекционного курса Струве заявил «Историю египетского искусства», а для семинария выбрал тему «Скульптура Сумира». В 1921–1922 учебном году лекций, судя по всему, он уже не читал, а семинарии вел по темам «Виньетки Книги мертвых» и «Скульптура Среднего царства». Первая тема сохранилась и на следующий учебный год, и к ней добавился еще просеминарий, посвященный разбору надписей на памятниках18.
16. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 43. Л. 8.

17. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 65. Л. 2.

18. Kratkiy otchet 2012, 221–223.
11

Характерной чертой учебного процесса в Институте была его тесная связь с научной деятельностью сотрудников. Неслучайно в 1921 г. за Институтом официально был признан статус научно-учебного учреждения19. В этой связи «Виньетки Книги мертвых» в 1922 г. были закреплены за Струве как тема плановой научной работы. А в плане работ на 1924 г. по кафедре искусства классического Востока Струве и Флиттнер при помощи М.Э. Матье и В.А. Николаевой должны были составлять специальный каталог памятников египетской скульптуры в петербургских собраниях20. Сами слушатели Института также должны были вести самостоятельную научную деятельность под руководством преподавателей. Струве давал отзыв на конкурсную работу будущего сотрудника Эрмитажа В.А. Николаевой «Статуя вельможи Рамзеса II писца Аменеминта из Эрмитажного собрания и развитие типа коленопреклоненной статуи в Египте»21, а также руководил в 1920 г. работой О.Л. Капенецкой на тему «О происхождении ионической колонны»22.

19. Kratkiy otchet 2012, 198.

20. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 115. Л. 50 об.

21. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 65. Л. 47.

22. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 76. Л. 8–8 об.
12

Еще одним направлением работы Института была просветительская деятельность, находившая отражение среди прочего в чтении публичных лекций. Здесь надо отметить, что с точки зрения методики преподавания истории искусства Институт был одним из безусловных пионеров в России, с самого начала своей деятельности уделявшим большое внимание наглядности обучения и использованию новейших достижений техники. Волшебный фонарь и обширное собрание диапозитивов позволяли сопровождать рассказ о произведениях искусства качественным показом, что не всегда было возможно даже в университетских аудиториях тогдашней России. Показательно, например, что в ноябре 1925 г. Струве, уже выйдя из числа членов Института, обратился к правлению с просьбой разрешить ему пользоваться институтскими диапозитивами для чтения лекций по культуре Египта в Ленинградском университете23. Там подобной коллекции не было. Чтение публичных лекций в обязательном порядке сопровождалось показом иллюстраций (часть которых сохранилась в архивном фонде Института как приложение к протоколам). В том случае, если возможности подготовить иллюстрации к сроку не было, доклад переносился на более поздний срок. Так было, например, с докладом А.Э. Пандера «Сарептская вдовица Ланфранко в Гатчине», перенесенным с 20 марта на 3 апреля 1919 г. «из-за невозможности изготовить к сроку фотографический снимок»24. Доклад состоялся только 10 апреля25.

23. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 3. Д. 14. Л. 37 об. Разрешение было дано.

24. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 36. Л. 20 об.

25. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 36. Л. 25–25 об. Л. 26–26а – фотоснимки.
13 Струве несколько раз выступал с докладами на таких открытых заседаниях: 16 января 1919 г. он сделал доклад на тему «Эрмитажная стела Харемхеба и эпоха Телль-Амарны»26, 6 марта того же года – «Ионийская капитель и герб верхнего Египта», а 16 сентября 1920 г. – «Египет и I Вавилонская династия». Первый из докладов был напечатан во втором выпуске «Ежегодника Российского института истории искусств» в 1922 г.27
26. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 36. Л. 3–5.

27. К сожалению, не все издательские планы Института были реализованы. Так, например, как следует из делопроизводственных материалов Института, в одном из последующих выпусков этого издания планировалось издать материалы экспедиций С.Ф. Ольденбурга.
14 Таким образом, с 1918 по 1924 г. Струве был достаточно тесно связан с Институтом, принимая участие в его учебной, научной, просветительной и издательской деятельности. В тяжелых условиях послереволюционной разрухи, Гражданской войны, военного коммунизма и общей неустроенности быта Петрограда сложно переоценить значение этого центра не только (а возможно, и не столько) для экономического положения ученых, сколько для их психологического состояния. Институт позволял заниматься любимым делом, сохранить квалификацию, общаться с коллегами и единомышленниками, передавать знания молодым поколениям ученых и обсуждать результаты научных исследований.
15 Сложно сказать, что именно заставило ученого покинуть Институт. Возможно, конфликт его директора и основателя с руководством Эрмитажа по вопросу о перемещении ценностей из пригородных дворцов-музеев28. Тогда (в июне 1922 г.) из числа членов института вышли, например, А.Н. Бенуа и Л.А. Мацулевич, хотя самый ярый сторонник изъятия пригородных антиков, Вальдгауер, работу в Институте продолжил. Возможно, изменение нагрузки в Университете, связанное с проведенным в 1925 г. преобразованием ФОНа (Факультета общественных наук) в Ямфак (факультет языкознания и материальной культуры). В любом случае, вероятно, с конца 1924 – начала 1925 г. Струве в Институте уже не работал, но полностью связей с ним не порвал и, как следует из публикуемого ниже документа, как минимум еще один раз выступил с докладом в «пышном доме графа Зубова» (как в одном из стихотворений назвал особняк на Исаакиевской площади Георгий Иванов). Это выступление на заседании Музейной секции Комитета социологического изучения искусства Института29, состоявшееся в июне 1925 г., безусловно, также было связано с фигурой Вальдгауера.
28. Ismagulova 2003.

29. О соцкоме и обстоятельствах его создания см. Kumpan 2009.
16 Как вспоминали впоследствии участники этих заседаний, Музейная секция возникла «в тесном кругу единомышленников и учеников О.Ф. Вальдгауера»30, который и стал ее председателем. На первом заседании президиума секции, 7 января 1925 г., он кратко обрисовал программу планируемых работ: «Новая общественная обстановка требует новых приемов музейного строительства, новых методов в экспозиции материала, при каковой должен быть учтен социологический момент. Применение социологических принципов в музейном деле требует осторожности и внимания и обязывает к предварительной основательной проработке этих вопросов. Поставленная на очередь проблема не может быть решена исходя из теоретических предпосылок, она требует практического изучения наличного музейного материала; в процессе практического изучения будут оформлены и теоретические положения. Приступая к последовательной, плановой разработке вопросов применения социологического метода в музейном деле, музейная секция РИИИ31 ставит ближайшей задачей изучение того опыта, который накоплен в музейном деле за годы Революции и тех ростков новых форм музейного дела, которые имеются налицо»32.
30. АГЭ. Ф. 6. Оп. 1. № 219. Л. 91 об.

31. Российского института истории искусств.

32. АГЭ. Ф. 6. Оп. 1. № 219. Л. 51.
17 В конце 1925 г. при разработке производственной программы на 1926 г. один из активных участников работы секции – художник, специалист в области музейного дела и реставрации М.В. Фармаковский – так описывал пройденный за год путь и дальнейшие перспективы: «Секция начала с вопросов организации центральных музеев быта (историко-бытовой отдел), далее перешла к частным музеям быта, городским и пригородным. От одного из пригородов – Гатчины – Секция делает сейчас вполне естественный переход к центральным художественным музеям, чтобы далее перейти к частным художественным музеям или музеям специального назначения (театральный, музыкальный музей и пр.). Далее не менее логичным будет переход к областным и провинциальным местным музеям»33.
33. АГЭ. Ф. 6. Оп. 1. № 219. Л. 105.
18 Доклад Струве был прочитан 16 июня 1925 г. на седьмом открытом заседании Музейной секции. В повестку дня того же заседания был включен доклад Н.Д. Флиттнер «Проект перепланировки зала классического Востока в Государственном Эрмитаже», однако он был снят с повестки «по предложению директора Эрмитажа»34. Более того, как отметил П.Н. Шульц (секретарь секции), информация о заседании даже не была вывешена на доске объявлений Эрмитажа, несмотря на его письменное заявление. Напряженность в отношениях между музеем и Институтом явно сохранялась. Бурная дискуссия привела к принятию секцией резолюции следующего содержания: «Заслушав сообщение председателя Музейной секции о том, что (доклад. –Авт.) Н.Д. Флиттнер по предложению директора Эрмитажа снят с повестки дня, Музейная секция постановила: поручить Ф.И. Шмиту35 переговорить с директором Эрмитажа, выяснить причины снятия доклада и настоять на прочтении доклада на ближайшем заседании секции; председателю Музейной секции О.Ф. Вальдгауеру выразить порицание за данное директору Эрмитажа согласие снять доклад»36.
34. РО НА ИИМК РАН. Ф. 55. Оп. 1. Д. 28. Л. 37.

35. Директору института, который сменил собиравшегося покинуть Советскую Россию В.П. Зубова.

36. РО НА ИИМК РАН. Ф. 55. Оп. 1. Д. 28. Л. 37 об.
19 Нам уже не раз приходилось писать о различных аспектах деятельности секции37, поэтому не будем останавливаться на них подробно. Отметим лишь, что участие (пусть и окказиональное) в ее работе Струве не кажется чем-то совершенно случайным. Конечно, он был сотрудником музея, но, как ни странно, автоматически это обстоятельство не гарантировало его заинтересованности собственно в музейной работе. Вплоть до середины ХХ в. достаточно широко распространенным было представление о том, что базовая задача музейного сотрудника заключается в проведении научного исследования, продвижении профильной для музея дисциплины или обеспечении конкретным материалом отвечающих за его анализ и синтез «мандаринов» академического и университетского мира38. Вероятно, именно такую модель профессиональной самоидентификации можно видеть в деятельности другого видного представителя российского востоковедения, Я.И. Смирнова, также в начале ХХ в. служившего в Эрмитаже. Струве же, помимо каталогизации и изучения фондового материала, принимал активное участие в экспозиционной деятельности музея. Он входил в число создателей одной из первых послереволюционных выставок Эрмитажа – «Заупокойный культ древнего Египта», – открывшейся в 1919 г.39 В Архиве Государственного Эрмитажа сохранилась подготовленная им записка об экспозиции древнего Египта, датируемая 1931 г.40 Таким образом, у него был определенный опыт специфически музейной деятельности.
37. Ananiev 2011; 2012.

38. См. классический в этом отношении пример: Washburn 1967, 43–48.

39. Struve 1919.

40. Kachalina, Marishkina, Yakovleva 2004, 143.
20 Вероятно, были и определенные предпосылки к осмыслению им исторических феноменов в рамках того социологического подхода, который в середине 1920-х годов начинает все активнее насаждаться господствующим дискурсом, но пока еще все же не сводится к вульгарному социологизаторству начала 1930-х годов. До «социалистической реконструкции Эрмитажа», провозглашенной Б.В. Леграном, тогдашним директором музея, в 1934 г., было еще почти десять лет. Возможным оказывалось ограничиться приемами, которые, вероятно, не шли совсем уж вразрез с профессиональными установками ученого.
21 Струве был учеником не только отечественных востоковедов, но и Адольфа Эрмана, у которого в Берлине стажировался несколько месяцев 1914 г. Как отмечает Я. Бажант, социальный и политический детерминизм на рубеже XIX–XX вв. был вполне характерен для немецкого понимания искусства и находил отражение в концепциях немецких историков и искусствоведов41. Эрман же был не только профессором Берлинского университета, но и директором египетского и ассирийского отделений Королевских музеев Берлина42. Показательно, что именно в работах Эрмана 1912 и 1919 гг. была разработана идея социального переворота в древнем Египте, причем на материале тех же источников, хотя и относимых к иному историческому периоду. Струве, однако, отстаивал независимость своих рассуждений от мнения А. Эрмана43. Не склонный к мистицизму немецкий исследователь принадлежал к позитивистскому направлению в науке и большое внимание уделял популяризации знания. Как отмечает С. Маршан, он был одним из первых, кто стал проявлять пристальный и постоянный интерес к повседневной жизни, религии и материальной культуре древних египтян44. Конечно, интерес к религии Египта был характерен и для школы Тураева, который сам был глубоко религиозным человеком45. О религиозности Струве нам ничего не известно. Но, возможно, именно немецкая стажировка могла хотя бы отчасти подготовить Струве к тем требованиям, которые спустя более десяти лет начнут предъявляться к историописанию в Советской России. Сам Струве рассматривал себя как ученика и продолжателя дела Б.А. Тураева (хотя в этом вопросе скорее все же выдавал желаемое за действительное)46.
41. Bazant 1993, 93.

42. Marchand 2009, 204.

43. Ilyin-Tomich 1919, 37–39.

44. Marchand 2009, 206.

45. Tunkina, Frolov 1993, 192–199.

46. Подробнее см. Krikh 2018b.
22

Струве известен как сторонник концепции рабовладельческой формации на Древнем Востоке. Однако эта концепция сложилась далеко не сразу. Ученый указывал и на феодальный характер древневосточных обществ (концепция Э. Мейера, разделявшаяся Н.М. Никольским – одним из главных оппонентов Струве), говорил (в самом начале 1930-х годов) и о существовании на Востоке особого «азиатского способа производства»47. Впервые концепция рабовладельческой формации на Древнем Востоке была сформулирована Струве в 1934 г.48 В дальнейшем он полагал, что эта концепция свойственна не только ему лично, но разделяется всем советским востоковедением (концепция феодального развития Древнего Востока осталась за бортом советской историографии49).

47. Подробнее см. Vassoevich 1998, 26–62.

48. Struve 1934, 32–111, 157–181. С.Б. Крих, анализируя методику примирения теории рабовладения как основы древневосточного общества с основными положениями работ К. Маркса и Ф. Энгельса, указывает на то, что в период работы Струве над этой концепцией «пришли в науку и представители нового поколения, такие как В.И. Авдиев и А.В. Мишулин, ассоциирующие древний мир исключительно с рабовладением», ссылаясь при этом на публикацию Авдиева за 1942 г. (Krikh 2012, 154).

49. О причинах см. подробнее Krikh 2018a, 13–22.
23 Струве полагал, что термин «Древний Восток» – совершенно условный и всего лишь определяет типологическое единство стран, лежавших некогда на восток от Римской империи, что история Древнего Востока представляет собой историю древнейших классовых обществ и что «никакой пропасти между “западом” и “востоком” не существует»50.
50. Struve 1941, 3.
24

Основой для построения концепции рабовладельческой формации на Древнем Востоке послужила для Струве история Месопотамии, в частности особенности шумерского храмового землевладения при III династии Ура. В этом аспекте работы Струве были одним из краеугольных камней в формировании так называемой пятичленной теории формаций, второй из которых была рабовладельческая, свойственная как Древнему Востоку, так и античному миру. Согласно концепции Струве, и восточные, и так называемые западные (европейские) общества проходили в целом одни и те же ступени развития.
25

Тем не менее Струве признавал определенные отличия в типологии рабства древневосточного и античного: на Древнем Востоке рабство было преимущественно «домашнее», количество рабов было относительно невелико, и их труд не проник во все сферы хозяйственной деятельности, а производство носило в основном натуральный характер. Для древневосточных обществ в целом Струве выделял такие характерные черты, как пережитки первобытнообщинного строя, сохранение сельской общины, застойность, медлительность в общественном развитии, стойкость общинных форм собственности на землю, деспотизм царской власти51.

51. Struve 1941, 5–7.
26

Концепция Струве в целом утвердилась к концу 1930-х годов, однако нельзя сказать, что она была свободна от критики со стороны востоковедов. Н.М. Никольский, А.И. Тюменев, И.М. Дьяконов, И.М. Лурье в разное время вступали в полемику со Струве52, указывая на слабые места в его слишком общих построениях. В 1970-е годы рассуждения Струве по частным вопросам земледелия и землевладения в Шумере уже не выглядели актуальными. Концептуальные противоречия в его построениях анализируются и в настоящее время53.

52. Krikh 2016, 1015–1017.

53. Zakharov 2008, 20–23.
27 Однако с учетом того внимания, которое в современной историографии уделяется социальной истории науки, безусловно, особый интерес представляют не только итоговые выводы ученого, но и механизмы, обстоятельства и условия их конструирования в конкретной ситуации сложного взаимодействия различных дискурсивных полей. В этом смысле публикуемый ниже документ также может представлять определенный интерес, особенно в сравнении с более ранним «музейным» текстом Струве – путеводителем по упоминавшейся выше выставке 1919 г. В путеводителе, солидаризуясь со знаменитым высказыванием Б.А. Тураева о том, что «в этой жизни египтянин главным образом готовился к тому, чтобы не умереть несмотря на смерть», Струве именно заупокойный культ считал «ключом к пониманию всей египетской культуры»54. Причем рассматривал его Струве практически вне социально-экономического контекста. Более того, определенный циклизм, имплицитно фиксируемый ученым в египетской истории, приводил его к выводам относительно того, что «в лучших же людях народа Египта эта безнадежность вечности заупокойного культа приводила к одухотворенному, свободному от материализма пониманию судьбы блаженных»55.
54. Struve 1919, 6–7.

55. Struve 1919, 46.
28 Понимание заупокойного культа как центрального элемента древнеегипетской культуры было вполне традиционной для дореволюционной науки точкой зрения, прочно укоренившейся не только в академическом, но и в просветительском дискурсе. Показательный пример в данном отношении – один из музейных экспериментов А.В. Бакушинского, видного отечественного искусствоведа и выдающегося новатора в области музейно-экскурсионной работы. В статье 1916 г. он описывает свой недавний опыт организации в Музее изящных искусств имени императора Александра III экскурсии «повторительно-обобщенного типа» для учеников второго класса реального училища, целью которой было повторение и завершение курса по истории Египта. Выбирая конкретную тему для экскурсии, которая могла бы суммировать всю специфику египетской культуры, Бакушинский предлагает кажущуюся странной для детского внимания тему – «Как у египтян совершалось погребение» – и отмечает: «В египетском отделе любого из исторических музеев преобладающее большинство памятников связано с культом мертвых и погребальными обрядами. И объединить изучение музейных памятников обозначенной выше темой мне казалось наиболее целесообразным»56.
56. Bakushinskiy 1981, 93.
29 В докладе 1925 г. на заседании Музейной секции, публикуемом ниже, Струве также подчеркивает значение элементов погребального обряда для понимания истории Древнего Востока – египетских надгробных плит, но рассматривает их уже в совершенно ином контексте. По его словам, «египетские надгробные плиты воспроизводят все стороны общественной жизни. Надгробная плита может иллюстрировать денежные ресурсы и вкус бедняка и богача. Их нетрудно разбить на группы по классовому признаку». Таким образом, здесь смещение акцентов осуществляется в сторону раскрытия «социального смысла» представленных памятников и выявления «социальной революции»57, происходившей в Египте эпохи между Средним и Новым царством. Социальная проблематика в связи с религиозными верованиями станет предметом специальной работы Струве, опубликованной в 1926 г.58, в которой и были развиты положения выступления Струве (кризис стабильной государственности как причина кризисов в мировоззрении и, как следствие, социальных революций). В ней автор вводит такое понятие, как «социальная революция», хотя и не дает еще его детальной трактовки59.
57. Истории «одного из ключевых элементов в построениях Струве – идеи о социальном перевороте в древнем Египте» недавно была посвящена специальная статья А.А. Ильина-Томича (Ilyin-Tomich 2016, 35–47).

58. Struve 1926, 14–16.

59. Struve 1926, 28.
30 Как отмечает А.А. Ильин-Томич, сам Струве писал в 1935 г., что пришел к мысли о социальном перевороте в истории древнего Египта еще в 1919 г., когда «читал в Петрограде доклад на эту тему по поручению Государственного института истории искусств в зале Дервиз»60. Исследователь обратился к опубликованным источникам и обнаружил упоминания о двух выступлениях Струве, сделанных в Институте в 1919 г. Нами в фонде Института были обнаружены протоколы тех открытых заседаний Совета Института (16 января и 6 марта 1919 г.), на которых выступал Струве61. Один из них (заседания 16 января) содержит также краткое обсуждение доклада, в котором приняли участие Б.А. Тураев и А.В. Шмидт. Оба протокола, фиксирующие доклады Струве, содержат краткое их изложение с незначительной правкой. Оба доклада построены на формальном анализе конкретных памятников, что полностью соответствует ранним исследовательским установкам Института. Как писал впоследствии основатель Института В.П. Зубов, «одним из упреков, выдвинутых против меня со стороны коммунистов, было, что я в науке и преподавании не следовал марксизму. Честно говоря, могу утверждать, что не понимаю и не знаю, как это в отношении истории искусств можно сделать. Те, кто утверждают, что они проводят марксизм в нашей науке, лишь выкидывают акробатические фокусы и не искренни»62. Если учесть, что на обоих заседаниях председательствовал именно он, можно смело утверждать, что «социальный переворот» не только не находился в центре озвучиваемых построений Струве, но и не упоминался вовсе.
60. Подробнее см. Ilyin-Tomich 2016, 37.

61. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 36. Л. 3–5, 13–14 об.

62. Zubov 2004, 140.
31 В цитированном выше утверждении Струве есть и еще одно противоречие. Он утверждает, что делал свой доклад по поручению Института в «зале Дервиз». Вероятно, под таковым имеется в виду помещение особняка фон Дервиза на Галерной улице, 11, где в начале ХХ в. располагался «Дом интермедий» В.Э. Мейерхольда. Это здание никогда к Институту не относилось, зато как раз на рубеже 1910–1920-х годов ему было передано соседнее здание – особняк графини Паскевич, расположенный по адресу: Галерная, 7. Вплоть до 1922 г. там размещались институтские курсы, на которых Струве и вел занятия. Открытые заседания Совета проходили в самом особняке графа Зубова, недалеко от Галерной – на Исаакиевской площади, 5. Именно этот адрес указан в рассылавшихся повестках63.
63. ЦГАЛИ СПб. Ф. 82. Оп. 1. Д. 36. Л. 3, 13.
32 Можно, однако, утверждать, что выступление в стенах Института истории искусств в июне 1925 г. явилось не первым свидетельством разработки Струве теории социальной революции. В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) в фонде Н.Е. Ончукова хранится документ «Возражения и дополнения к докладу С.Я. Лурье “Социальная революция в древнем Египте”» с дарственной надписью на первой странице: «Профессору Николаю Евгеньевичу Анчукову от В. Струве (24 страницы рукописи)»64. «Возражения и дополнения…» представляют собой законченную статью, определенно не опубликованную ранее в ее исходном виде. Текст датирован 5 января 1925 г.
64. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 1–14 об. Струве написал фамилию с ошибкой: Ончуков, Николай Евгеньевич (1872–1942) – археолог, этнограф, профессор Ленинградского университета в 1924–1930 гг. Научная деятельность прервана репрессиям.
33 Данный архивный документ интересен в следующих отношениях: первому печатному появлению концепции социальной революции в древнем Египте предшествовала длительная дискуссия. К сожалению, Струве не указывает, где и когда С.Я. Лурье сделал сообщение, найти сам доклад Лурье тоже пока не удалось. Издание данного текста Струве требует отдельной публикации, вкратце же суть его возражений сводится к следующему.
34

С.Я. Лурье сделал доклад «Социальная революция в Египте» на основе Лейденского папируса № 344, содержащего «Речи мудреца Ипувера» и Эрмитажного папируса № 1116В recto, содержащего предсказания пророка Ноферреху. Струве объясняет необходимость возражения С.Я. Лурье не только тем, что «до некоторой степени имеет право считать себя египтологом», но главным образом тем, что оба эти текста исключительно трудны для интерпретации, а он всесторонне изучил их в семинарии вместе со своими слушателями65. С самого начала дискуссии, суть которой относится к чистой египтологии, Струве использует термины «революционные потрясения» и «социальная революция»: «Можно предположить, что словами “То, что сказал Ипувер и т.д.”, начинается новый самостоятельный памятник, который был прицеплен переписчиком к предшествующему тексту вследствие сходности содержания. Подобное предположение тем более вероятно, что содержание текста, предшествующее указанной лакуне, посвящено описанию конечного благополучия Египта после революционных потрясений. Текст же, следующий за словами “то, что сказал Ипувер” и т.д., снова описывает смуту и разруху в стране. Если в виду этого мое предположение окажется приемлемым, то мы получили бы еще один текст, повествующий о египетской социальной революции»66.

65. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 1–1 об.

66. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 1 об.
35 Далее Струве переходит к обсуждению беспомощности С.Я. Лурье как египтолога, не способного работать с первоисточниками. Для хронологии развития его собственных концепций важным представляется следующее замечание: «Уже весной 1917 г.67 мне стало очевидным, что Лейденский папирус № 344 recto сохранил нам свидетельство о социальной революции, потрясшей Египет на рубеже Среднего и Нового царств. Отклики этой революции я полагал найти и в нашем эрмитажном папирусе № 1116В. В том же 1917 г. моя работа об этом египетском социальном перевороте была в общем готова. Мой покойный учитель академик Тураев по существу согласился с результатами моей работы. Б.А. оказал мне честь, приняв эти результаты в своей прекрасной книге “Древний Египет” (Изд. “Огни”, Петроград, 1922 г.), стр. 70 сл. Здесь мы читаем: “Вообще время после XII дин было одним из самых бедственных в Египте… Политические писания ближайшей эпохи вспоминают о нем, как о времени необычайного социального переворота, великих потрясений и безысходной гражданской скорби о гибели родины... Эти памятники… взаимно дополняют друг друга и воспроизводят перед нами черты социального переворота, когда все перевернуто вверх дном, когда засилие черни грозит культуре, когда страна отрезана от внешнего мира и испытывает полное оскудение во всем необходимом”»68.
67. Напрашивается мысль, что развитие идеи о социальном перевороте в древнем Египте весной 1917 г. было вызвано событиями конца февраля – начала марта 1917 г. в Петрограде.

68. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 7 об.–8.
36 Таким образом, Струве полагает, что тексты, в которых развивается данная тематика, не единичны, а манера ведения дискуссии показывает, что для Струве данная тематика – дело привычное, во всяком случае, в советском востоковедении вполне утвердившееся. Документ из фонда РГАЛИ представляет собой тот источниковедческий контекст, в котором развивались исторические штудии Струве и оттачивался категориальный аппарат советской историографии, приведший – в значительной степени усилиями того же Струве – к формированию учения о пяти формациях.
37 Далее Струве говорит о причинах, по которым идея социального переворота не получила немедленного отражения в печати: «Я к сожалению не смог напечатать моей работы о социальной революции в Египте, хотя и ссылаюсь на нее в двух напечатанных мною статьях69. Я успел лишь прочитать в 1919 г. публичный доклад на тему “Социальная революция в древнем Египте”70. Впоследствие71 я узнал, что мой покойный товарищ проф Новороссийского университета А.Л. Коцейовский пришел к тому же толкованию Лейденского папируса №344, что и я. Свои наблюдения А.Л. напечатал в одном из периодических органов Одессы. Когда мы стали получать заграничную литературу, я мог констатировать, что и Ad. Erman, глава современных египтологов, сделал почти те же выводы из названного Лейденского папируса»72.
69. Здесь Струве на л. 13 рукописи дает ссылку: «1) Пребывание Израиля в Египте в свете исторической критики, стр. 26, пр. 3 и 2) Записки коллегии востоковедов I, 1925, стр. 224, пр. 1.».

70. Здесь также на л. 13 дано примечание: «Эта лекция была тогда мною прочитана по поручению Рос Ита Ист Искусств».

71. Так в рукописи.

72. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 8. Далее (л. 13) Струве ссылается на работу Эрмана в Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften 1919, 815.
38 Далее Струве касается различий датировки «социального переворота» в построениях Эрмана, Тураева и своих собственных и говорит о российских и иностранных коллегах, которые в начале 1920-х годов пришли к выводу о социальной революции, происшедшей в древнем Египте. Нельзя, однако, не отметить существенной разницы в терминологии: Б.А. Тураев оперирует понятием «социальный переворот», наделяя его резко негативным содержанием (приход черни к власти, кризис культуры, оскудение страны); менее конкретен Эрман, использующий термин „Unwälzung“, однако и он говорит о вытеснении общим варварством того класса, который создал культуру в Египте. Струве же говорит о революции, используя термин, актуальный именно в период после событий 1917 г.
39 Затем В.В. Струве переключается на критику построений С.Я. Лурье, который в противовес консенсусу египтологов отрицал историчность Лейденского папируса и видел в нем лишь отражение народных праздников. Важность точного владения терминологией для Струве видна в следующем пассаже: «Восклицание С.Я. по поводу этого обогащения бедняков: “что же это за революция, когда собственность не уничтожается, а переходит от богатого к бедному!” – доказывает лишь полную и безнадежную путаницу терминологии у докладчика. Ведь речь идет о “социальной” революции, а не о “социалистической” революции»73.
73. РГАЛИ. Ф. 1366. Оп. 1. Д. 158. Л. 12.
40 Ближе к завершению «Возражений и дополнений…» Струве переходит к поиску аналогий «социальному перевороту, столь детально описанным Лейденским папирусом» в истории других древневосточных обществ.
41 В задачу авторов не входит разбор египтологических построений Струве, отраженных в возражениях на выступления С.Я. Лурье и в докладе в Институте истории искусств, с точки зрения современной науки. Публикация и контекстуализация последнего имеют ценность прежде всего для исследования развития музейной деятельности в этот же период, а во вторую очередь для анализа развития раннесоветской историографии, а именно – истории формирования идеи о социальной революции на Древнем Востоке.
42

Существенный интерес, именно в контексте скорее музееведческих, чем востоковедных исследований, представляет также развернувшаяся вокруг доклада дискуссия, которая фактически свелась к обсуждению целесообразности и оправданности использования в музее копий и воспроизведений наряду с подлинными памятниками. Являясь средством выстраивания последовательного непротиворечивого нарратива, копийные материалы активно начинают использоваться после утверждения за музеями статуса образовательных учреждений. Особенно значимыми они оказываются, когда целью музея становится транслировать четко определенный “master narrative”, заданный авторизованным властным дискурсом. В Советской России рубежным в этом отношении станет Всероссийский музейный съезд 1930 г., призвавший отказаться от «безыдейного вещизма» и открывший так называемый «фанерный период» в истории экспозиционной деятельности. Публикуемый ниже текст демонстрирует отношение к проблеме подлинник–копия в контексте истории Древнего Востока со стороны самих музейных работников и фиксирует готовность профессионального сообщества к включению воспроизведений в пространство экспозиции74. Это также следует иметь в виду при осмыслении последующей «инфляции» подлинника в советском музейном деле начала 1930-х годов.

74. Как убедительно показал А.О. Большаков, уже на египетской экспозиции Эрмитажа 1921–1922 г. вспомогательные материалы использовались весьма активно (Bolshakov 2015).
43

С учетом всего вышесказанного представляется, что сюжет данной публикации может быть интересен как для уяснения генезиса и развития концепций Струве, долгое время доминировавших в отечественной науке о Древнем Востоке, так и для лучшего понимания процесса производства исторического знания, включающего в данном случае постоянные «переговоры» риторики артефактов и дискурсивности письма, академической и музейной науки.
44

В.В. СТРУВЕ

«МУЗЕЙ ДРЕВНЕГО ВОСТОКА В СОЦИОЛОГИЧЕСКОМ ОСВЕЩЕНИИ»

Стенограмма устного выступления Л. 37 об.

 

В.В. Струве указывает на то, что богатейший материал для работы социологов дают раскопки древне-восточных городов (Телль Амарна, Вавилон, Асур, Телло, Иеракополис и др.). Раскоп древнего города дает полную картину жизни города – его архитектурный облик, строительство дворцов и рабочих кварталов, утварь богача и бедняка, солдатская казарма и проч. Л. 38. Древний город встает перед нами в своем подлинном облике без напластований современных, что мы имеем в большинстве древних городах (так! – Авт.) Европы.
45 Богатейший социологический материал дают эпиграфические памятники.
46

По судебникам (суд Хаммурапи) мы часто имеем возможность ознакомиться со всем общественным укладом, со всеми классовыми группировками общества. Не меньшее значение имеют государственные акты, воспроизводящие нередко весь экономический уклад общества, рисующие рабочий вопрос в Древнем Востоке. Особенно ценным материалом для социологов являются частные документы (винописные75 таблетки, папирусы и проч.). Частные документы рисуют нам бытовой уклад, семейные отношения, идеологию различных классов Древнего Востока. Весь этот документальный материал должен быть представлен в музее Древнего Востока. Он-то и создал надежную социологическую базу в музейной работе. Весь этот материал тяжел для обозрения; его следует упростить, популяризовать. Необходимы переводы наиболее интересных мест, необходимы расшифровки и краткие сведения о социальной структуре общества народов дальнего (так! – Авт.) Востока. Необходимы также диаграммы и таблицы, рисующие основы общественного строя Древнего Востока. Особо убедительным и легко обозримым материалом является надгробная плита. Египетские надгробные плиты воспроизводят все стороны общественной жизни. Надгробная плита может иллюстрировать денежные ресурсы и вкус бедняка и богача. Их нетрудно разбить на группы по классовому признаку. Коллекции по Древнему Востоку собирались случайно и непланомерно. Для создания целостности картины необходимо пополнение слепками. Особое внимание в коллекциях Древнего Востока следует уделять путеводителю. Путеводитель должен раскрывать социальный смысл имеющихся в музее памятников и нарисовать тот тон, на котором весь выставленный материал может уложиться в целую картину.

75. Так в тексте, правильно – «клинописные».
47

В заключении В.В. Струве зачитывает выдержки из ряда папирусов, ярко рисующих социальную революцию, имевшую место в Египте между Средним и Новым царствием (так! – Авт.), перед завоеваниями.
48 По поводу доклада берет слово Ф.И. Шмит.
49 Ф.И. Шмит указывает, что В.В. Струве поднял острый в наше время вопрос о допустимости копий в музее оригиналов. Музейные работники крайне не любят копий. Это не мешает им часто принимать копии за оригиналы, но тем не менее предубеждение против копий имеет место. Музей, рассчитанный на широкие круги посетителей, конечно, может ввести копии, но копии безукоризненно сделанные.
50

Л. 38 об. Что касается предложения В.В. Струве ввести в музеи стелы, таблетки и проч., то весь этот материал, помимо того, что загрузит музей, замучает бедного экскурсанта. Клинописная таблетка, как образец письма, допустима в музее, но груды клинописных музеев (так! – Авт.) пригодятся только для специалистов. Всякий памятник искусства мы должны рассматривать в среде, его родившей, поэтому диаграмма убьет наглядность памятника. Диаграмма будет очень полезна в музее слепков, но вредна в музее оригиналов. Изыскания В.В. Струве о социальной революции будут очень удобны и ценны в книге, но в музее их никто читать не будет, в музее им нет места.
51

О.Ф. Вальдгауер полагает, что собрание оригиналов по Древнему Востоку должно работать в тесном сотрудничестве с музеем слепков. Сейчас Запад встает на ту точку зрения, что подлинный материал музея может быть пополнен копиями. Берлинский музей, Британский музей, Мюнхенский музей уже становятся на эту дорогу. Только при наличии моделей и слепков можно дать представление о значении скульптуры и архитектуры в жизни общества Древнего Востока. Экскурсионная практика показывает, что интерес к оригиналу и хорошей копии почти равноценен. В целях углубления экскурсионной работы копия в музее необходима.
52 В.В. Струве в заключительном слове указывает, что Ф.И. Шмит прав в своей критике. Перегрузка эпиграфическим материалом в музее – вредна. Но следует отметить, все же, что надпись в Древнем Востоке играет гораздо большее значение, чем в Европе. Поэтому надпись все же должна быть представлена в музее. Важным является увязать надписи с остальным материалом. Для этого и понадобится введение моделей в музей. Если надпись будет говорить о жизни ремесленников и о жизни фараонов, то модель должна демонстрировать здания средних классов и дворец фараонов.
53

Такая постановка дела позволит ввести социологический момент в музей Древнего Востока.
54 РО НА ИИМК РАН. Ф. 55. Оп. 1. Д. 28. Л. 37 об.–38 об.

Библиография

1. Ананьев, В.Г. О некоторых проектах применения социологического подхода в музейном деле советской России 1920-х гг. Вестник РГГУ. Серия «Культурология. Искусствоведение. Музеология» 17 (79), 2011. С. 275–283.

2. Ананьев, В.Г. Изучение музейной аудитории в 1920-е годы (по архивным материалам). Диалог со временем 41, 2012. С. 367–373.

3. Бакушинский, А.В. Исторические экскурсии как способ углубления и повторения учебного курса. В сб.: А.В. Бакушинский. Исследования и статьи. М., 1981. С. 91–98.

4. Bazant, J. 1993: The case of the talkative connoisseur. Eirene 29, 84–107.

5. Большаков, А.О. Египетские экспозиции в Эрмитаже. Сообщения Государственного Эрмитажа LXXIII, 2015. С. 160–185.

6. Ильин-Томич, А.А. Социальный переворот в Египте в трудах В.В. Струве. Вестник Университета Дмитрия Пожарского 2 (4), 2016. С. 35–47.

7. Исмагулова, Т.Д. Почему же все-таки «в Эрмитаже Павловской статуе обломали руки»? (Граф Валентин Платонович Зубов и дворцово-парковый ансамбль Павловска в 1920-е гг.). В сб.: Н.С. Третьякова (ред.), Павловские чтения. Материалы V и VI научных конференций. СПб., 2003. С. 134–145.

8. Качалина, Г.И., Маришкина, В.Ф., Яковлева, Е.М. (авт.-сост.). Сотрудники Императорского Эрмитажа. 1852–1917. Биобиблиографический справочник. СПб., 2004.

9. Краткий отчет о деятельности Российского института истории искусств. В сб.: А.Ф. Некрылова (ред.), Задачи и методы изучения искусств (Библиотека классических трудов РИИИ). СПб., 2012. С. 187–247.

10. Крих, С.Б. Теоретическое обоснование В.В. Струве концепции рабовладельческих обществ на Древнем Востоке. В сб.: А.В. Свешников, С.В. Фоменко, Л.Р. Ротермель (ред.), Социальные институты в истории: ретроспекция и реальность. Материалы XII межвузовской региональной научной конференции. Омск, 2012. С. 153–171.

11. Крих, С.Б. И.М. Дьяконов против В.В. Струве: полемика на полях Шумера. ВДИ 76/4, 2016. С. 1011–1029.

12. Крих, С.Б. Автоисториография советского ученого: письмо В.В. Струве в редакцию ВДИ. ВДИ 77/3, 2017. С. 778–795.

13. Крих, С.Б. История поражения: Н.М. Никольский в борьбе за понимание общественного строя древневосточных обществ. Восток (Oriens) 1. 2018. С. 13–22.

14. Крих, С.Б. Борьба за прошлое: В.И. Авдиев, Н.М. Никольский и В.В. Струве о своей роли в ранней советской историографии. Scripta antiqua. Вопросы древней истории, филологии, искусства и материальной культуры 7, 2018. С. 420–432.

15. Кумпан, К.А. К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусств (Еще раз о Жирмунском и формалистах). В сб.: Вс. Багно, Дж. Малмстад, М. Маликова (сост.), На рубеже двух столетий: Сборник в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М., 2009. С. 345–360.

16. Кумпан, К.А. Институт истории искусств на рубеже 1920–1930-х гг. В сб.: Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде. По архивным материалам. М., 2014. С. 8–128.

17. Marchand, S. 2009: German Orientalism in the Age of Empire: Race, Reli-gion, and Scholarship. Cambridge.

18. Мавлеев, Е.В. Вальдгауер. СПб., 2005.

19. Пиотровский, М.Б. (ред.). Журналы заседаний Совета Эрмитажа. Ч. I. 1917–1919 годы. СПб., 2001.

20. Сэпман, И.В. (ред.), Российский институт истории искусств в мемуарах. СПб., 2003.

21. Струве, В.В. Заупокойный культ Древнего Египта. Путеводитель по выставке в залах Эрмитажа. Пб., 1919.

22. Cтруве, В.В. Социальная проблема в заупокойном культе древнего Египта. В сб.: Религия и общество. Сборник статей по изучению социальных основ религиозных явлений древнего мира. Л., 1926. С. 5–28.

23. Струве, В.В. Проблема зарождения, развития и разложения рабовладельческих обществ древнего Востока (доклад и заключительное слово). Известия Государственной академии истории материальной культуры 77, 32–111. 1934. С. 157–181.

24. Струве, В.В. История древнего Востока. Л., 1941.

25. Струве, В.В. Советское востоковедение и проблема общественного строя древнего Востока. Вестник ЛГУ 11. 1947. С. 233–242.

26. Тункина, И.В., Фролов, Э.Д. Историографические этюды С.А. Жебелёва: Три неизданных мемуара С.А. Жебелёва. ВДИ 3, 1993. С. 180–202. 

27. Вассоевич, А.Л. Духовный мир народов классического Востока (историко-психологический метод в историко-философском ис-следовании). СПб., 1998.

28. Washburn, W.E. 1967: Grandmotherology and museology. Curator. The Mu-seum Journal 10. 1, 43–48.

29. Захаров, А.О. “Древний Восток” в построениях Б.А. Тураева и В.В. Струве: теоретический анализ. Восток (Oriens) 1. 2008. С. 11–24.

30. Зубов, В.П. Страдные годы России: Воспоминания о революции (1917–1925). М., 2004.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести