К.А. Соловьёв указывает на давно назревшую потребность пересмотреть такие безнадёжно устаревшие штампы, как «абсолютизм», которые «прочно укоренились в историографии и порой определяют современное понимание процессов столетней давности» (с. 25–26). Это нельзя не приветствовать, однако изменение обобщающих выводов возможно лишь при новом осмыслении конкретных фактов, кажущихся давным-давно и совершенно однозначно объяснёнными. Разумеется, как справедливо пишет автор, «трудно строить утверждения на слухах и домыслах, распространённых в обществе и получивших отражение в мемуарной литературе. Иных же источников – очень мало» (с. 230). Однако если их «мало», из этого отнюдь не следует, что надо обходиться вовсе без них, довольствуясь тем, что оказывается под рукой и объясняя сложнейшие «влияния» на царские решения «простой» ссылкой на слова того или иного современника, часто тенденциозно настроенного и далеко не всегда и не обо всём осведомлённого.

Так, опираясь на высказывания Н.М. Чихачёва и гр. В.Н. Ламздорфа, с тревогой отмечавших после кончины Александра III неготовность его сына к исполнению новой миссии, автор заключает, что Николай II был «вечно колебавшимся и оказывавшимся под влиянием своего ближайшего окружения» (с. 70–71). Тем самым, по сути, воспроизводится ещё один чрезвычайно живучий историографический миф, тогда как в действительности даже в первые месяцы царствования последнего императора (не говоря уже о последующем периоде, когда он вполне освоился с ролью монарха), всё обстояло гораздо сложнее¹.

Столь же рискованно освещать назначения на правительственные посты с помощью цитат из сочинений весьма сомнительных личностей, оставляя их без должного комментария. Ведь читатель книги и впрямь может поверить И.И. Колышко, писавшему, будто Д.С. Сипягин стал министром внутренних дел в результате усилий С.Ю. Витте и графов И.И. Воронцова-Дашкова и С.Д. Шереметева. Соловьёв, правда, допускает, что тут не обошлось и без московского генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича, но делает это с оговоркой («судя по всему») и без ссылки на источники. В подтверждение своего предположения автор приводит лишь сохранившееся в воспоминаниях гр. Шереметева упоминание о том, что великий князь в конце 1893 г. желал видеть Сипягина товарищем министра внутренних дел, тогда как к осени 1899 г. ситуация существенно изменилась (с. 85–86). Между тем назначение Сипягина главой МВД было давним, выношенным и символически значимым решением прежде всего самого Николая II: он рассматривал его как отложенное на несколько лет исполнение воли покойного отца².

Соловьёв верно указывает на то, что в 1894–1904 гг. вдовствующая императрица Мария Фёдоровна имела «несомненное влияние» на Николая II. В частности, именно по её «инициативе» пост министра внутренних дел занял кн. П.Д. Святополк-Мирский³. Только, сообщая об этом, автор почему-то ссылается на дневниковую запись А.А. Киреева, относящуюся не ко второй половине лета – началу осени 1904 г., а к февралю 1897 г. (с. 86). «Немалую роль сыграла рекомендация» матери царя и в том, что в 1901 г. Министерство народного просвещения возглавил П.С. Ванновский. Но сведения из её переписки с Николаем II, которые приводит автор, стоило бы дополнить хотя бы свидетельствами из дневника гр. Шереметева, доказывающими, что, делая этот выбор, император учитывал и позицию Сипягина. Фигуре А.А. Клопова посвящён один абзац (с. 96–97), при этом даже не упоминается о том, что он фактически являлся креатурой вел. кн. Александра Михайловича⁴.

Вызывает недоумение авторская оценка вел. кн. Сергея Александровича. Несмотря на свою «репутацию человека сугубо консервативных взглядов», он будто бы «был готов солидаризироваться с противниками правительственного курса своего старшего брата – Александра III». Это наблюдение основано на единственной записи в дневнике сенатора В.П. Безобразова, сделанной в апреле 1887 г. вскоре после назначения великого князя командиром Лейб-гвардии Преображенского полка (с. 87–88). При этом сам великий князь даже ничего не заявлял, а только «вполне соглашался» с тем, что ему «решительно говорил» собеседник, который, кстати, мог и преувеличить неотразимость своих доводов. Очевидно, что подобные разговоры за завтраком никак не отражают позднейшую позицию вел. кн. Сергея Александровича, например, на посту московского генерал-губернатора. Да и другие упоминания о нём в книге Соловьёва опровергают эту характеристику.

Большое внимание в монографии уделяется двум ключевым институтам «законотворческого процесса» конца XIX – начала XX в. – Государственному совету и Комитету министров (а вместе с ними и министерской системе управления как таковой). По мнению Соловьёва, фактически существовавшее между ними «распределение обязанностей» являлось во многом «ситуативным», чётко не регламентировалось и зависело по существу от волеизъявления государя и его окружения (с. 192). Но из этого ещё не следует, будто «“тайное” предназначение» Комитета министров состояло в том, чтобы обеспечивать «руководителям ведомств» возможность «вести торг» и «уходить от личной ответственности». Колких суждений из дневников А.А. Половцова и И.А. Шестакова (с. 195) для такого вывода всё же недостаточно.

Характеризуя восприятие должности председателя Комитета министров, самого этого учреждения и его канцелярии, автор систематизирует известные и малоизвестные факты, отразившие постоянно нараставшую внутри политической системы империи потребность в объединении правительства. Даже К.П. Победоносцев, больше других помешавший такому объединению в 1881 г., «неоднократно предлагал Александру III возродить Совет министров». Сам Соловьёв допускает, что в этом случае «Совет министров мог бы заменить собой Государственный совет» (с. 138), в обход которого не раз действовали последние императоры и министры (с. 165–166). Но Александр III не желал «стеснить свободу дискуссии в кругу высших сановников» (с. 138–139) и к тому же, «в отличие от отца, не любил председательствовать на заседаниях Совета министров», а при Николае II этот орган и подавно «практически не собирался» (с. 79). Возможно, причины этого стали бы яснее, если бы автор подробнее раскрыл характер и историю данного учреждения, детально изложенную в работах В.Г. Чернухи, до сих пор не утративших своего значения⁵.

Так или иначе, в 1881–1904 гг. императорам приходилось брать на себя функции «медиатора» и улаживать конфликты «противоборствовавших ведомств» чаще, нежели ранее. И это не могло не усиливать их роль. Но Соловьёв почему-то полагает, что такое положение монарха «свидетельствовало не об укреплении его власти, а об упрочении позиций министерств» (с. 238).

По мнению Соловьёва, в 1881–1904 гг. «наличие публичной политики можно констатировать лишь с высокой долей условности» (с. 245). Однако собранный им в книге материал показывает иное. Хотя, конечно, элементы «публичной политики» в её российском варианте имели весьма специфические неинституализированные черты, проявляясь в виде общественного мнения или «партийного» противостояния группировок в правительстве. Так, в книге говорится о стремлении министра внутренних дел гр. Д.А. Толстого выглядеть в глазах коллег и общества творцом собственного курса (с. 256). Точно так же действовали и его предшественники – графы М.Т. Лорис-Меликов и Н.П. Игнатьев, и почти все преемники – И.Л. Горемыкин, Д.С. Сипягин, В.К. Плеве и др. Подробно описанная ещё Л.Г. Захаровой⁶ борьба в верхах вокруг подготовки Положения о земских начальниках 1889 г. (с. 258–269) имела все признаки политического конфликта. Соловьёв видит в ней «столкновение двух групп бюрократии» (с. 269), участники которого «должны были добиться определённых политических целей, не имея шансов высказать свои политические убеждения» (с. 270). Характерно, что «и большинство, и меньшинство Государственного совета говорили на одном и том же языке, повторяли одни и те же формулы, но при этом расходились друг с другом кардинально». И всё же «усечённый вариант публичной политики не позволял надеяться на предметное обсуждение сущностных вопросов государственного курса» (с. 270). Но тут же в книге показана «организованная оппозиция в Государственном совете, выискивавшая нестандартные приёмы политической борьбы» (с. 266), а также использовавшая «традиционный бюрократический механизм торможения», для пуска которого «нужно было перевести разговор в иную плоскость – высших принципов и основополагающих идей» (с. 262). Более того, автор признаёт вовлечённость в спор самого императора, опасавшегося, что в случае провала законопроекта «Государственный совет будет “ликовать победу” над ним, государем» (с. 269). Конечно, эта дискуссия не имела формы парламентских дебатов, но велась она вполне «предметно» и «по существу», что прекрасно осознавалось всеми её участниками и наблюдателями.

Вполне укладывается в рамки публичной политики, опять же с поправкой на российские условия, и соперничество Плеве и Витте. Наконец, сам Соловьёв признаёт, что «конкуренция за экспертов» между группировками бюрократов «нередко оборачивалась сражением за популярность в общественном мнении» (с. 280), а поскольку периодические издания так или иначе влияли на власть, то и благодаря прессе даже до Манифеста 17 октября 1905 г. публичная политика имела «пускай незначительное, но пространство» (с. 281). Автор весьма убедительно показывает, как именно выражалось влияние на политику «Московских ведомостей» и «Гражданина» (с. 283–294), как пользовался возможностями печати Витте (с. 295–296). И к этому можно было бы добавить немало примеров, когда «партийная» борьба происходила уже не в «сферах», но захватывала довольно широкие круги общественности⁷.

Публичная политика действительно появляется там и тогда, где и когда предпочтения публики имеют решающее значение при выработке политических решений. В России их роль была гораздо скромнее, борьба за направление правительственного курса шла исключительно в верхах. Однако в пореформенный период она велась с оглядкой на общественное мнение, к которому постепенно относились всё более и более серьёзно.

Поэтому нет оснований считать, что в России на рубеже XIX–XX вв. всё политическое вытеснялось в некое «подполье» и приобретало «конспирологический характер» даже среди представителей высшей бюрократии. Между тем именно с этим, а также с всеобщей «убеждённостью в необходимости Реформы в России» Соловьёв связывает то, что чиновники «в значительной своей части были не готовы отстаивать правящий режим» (с. 330–331). Но материал книги убеждает в обратном: вовсе не ущербность политической жизни подтачивала лояльность элиты, напротив, её возможности и соблазны оказались слишком велики для тех, кто держал в руках рычаги государственного управления, она стала для них «школой модернизации» и трансформировала прежнюю мотивацию.

Отталкиваясь от работ К. Шмитта, Соловьёв подводит читателя к мысли, что пореформенная Россия стремительно превращалась в своего рода «государство экспертов» (с. 102), которым распоряжались «технократы», обладавшие «необходимыми знаниями и опытом» (с. 122). Это «бюрократическая империя», где «в сущности именно бюрократия – правящая корпорация в стране». Она «продолжала вершить судьбы» империи и «оставалась главным героем на политической сцене», обеспечивая собственные интересы соответствующими «законодательными решениями» (с. 105, 114). Но эксперты всегда действуют в пространстве <em>Realpolitik</em>, публичный или непубличный её характер не имеет для них принципиального значения (хотя закрытость, естественно, удобнее). Во всяком случае, автору следовало бы обратить внимание на размышления Шмитта о роли «косвенной власти» для «государства экспертов»⁸. Наблюдения немецкого философа, безусловно, помогают понять, насколько тонкой и проницаемой была грань между публичностью и кулуарностью политики в России конца XIX – начала XX в.

Несомненным достоинством монографии является введение в научный оборот неизвестных ещё источников. Среди них – фрагмент из воспоминаний инженера А.В. Ивановского, до революции занимавшегося устройством и эксплуатацией портового хозяйства (с. 116), не вошедшие в мемуары суждения В.И. Гурко о «русской конституции», при которой царь был «лишён возможности решать хотя бы главнейшие вопросы государственной жизни на основании сведений, им лично собранных», но «в ссоре министров мог видеть тот же вопрос с различных сторон» (с. 229), и т.д. Вместе с тем, как ни странно, Соловьёв порой не обращается к источникам, содержащим наиболее точные сведения об интересующих его сюжетах. Так, при подсчёте количества встреч с ключевыми министрами Александра II и Александра III он использует камер-фурьерские журналы, но аналогичные данные за 1895–1904 гг. берёт из дневника Николая II (с. 80–81), хотя в нём часто просто упоминаются «доклады» не только без привязки к конкретным персонам, но и без уточнения, сколько именно их было в тот или иной день.

В целом, книга К.А. Соловьёва производит неоднозначное впечатление. Сделанные им интересные наблюдения во многом нуждаются в дополнительной аргументации и страдают от чрезмерного увлечения искусственным методологическим инструментарием⁹. Однако эта работа, несомненно, стала вехой в изучении позднего самодержавия, продолжая традицию, заложенную в фундаментальных трудах ленинградских учёных¹⁰.